Неточные совпадения
Это были: очень
высокий, сутуловатый мужчина с огромными руками, в коротком, не по росту, и старом пальто, с черными, наивными и вместе страшными глазами, и рябоватая миловидная
женщина, очень дурно и безвкусно одетая.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была
высокая полная
женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
Старый, запущенный палаццо с
высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на
высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой
женщины.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем
выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
В
высокой густой ржи виднелись кой-где на выжатой полосе согнутая спина жницы, взмах колосьев, когда она перекладывала их между пальцев,
женщина в тени, нагнувшаяся над люлькой, и разбросанные снопы по усеянному васильками жнивью.
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие
женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к
высокому кораблю.
Ему сказали, где мать; он прошел в
высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую
женщину в черном платье.
Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел
женщину,
высокую, с платком на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами.
Это была ужасно похудевшая
женщина, тонкая, довольно
высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками.
Аркадий оглянулся и увидал
женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
Диомидов искоса взглянул на него и, тряхнув бородой, обратился к
женщинам, окружавшим его, и одна из них,
высокая, тощая, крикливо упрашивала...
Он ощущал позыв к
женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные
высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Прошла
высокая, толстая
женщина с желтым, студенистым лицом, ее стеклянные глаза вытеснила из глазниц базедова болезнь,
женщина держала голову так неподвижно, точно боялась, что глаза скатятся по щекам на песок дорожки.
Рядом с коляской, обгоняя ее со стороны Бердникова, шагала, играя удилами, танцуя, небольшая белая лошадь, с пышной, длинной, почти до копыт, гривой; ее запрягли в игрушечную коробку на двух
высоких колесах, покрытую сияющим лаком цвета сирени; в коробке сидела, туго натянув белые вожжи, маленькая пышная смуглолицая
женщина с темными глазами и ярко накрашенным ртом.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая
женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу
выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху
женщин, звону стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали
высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
—
Женщины тоже пойдут? — спросил Самгин Туробоева. Неприятно
высоким и скрипучим голосом ответил извозчик...
Уже собралось десятка полтора зрителей — мужчин и
женщин; из ворот и дверей домов выскакивали и осторожно подходили любопытные обыватели. На подножке пролетки сидел молодой, белобрысый извозчик и жалобно,
высоким голосом, говорил, запинаясь...
— Хлеба! Хлеба! — гулко кричали
высокие голоса
женщин. Иногда люди замедляли шаг, даже топтались на месте, преодолевая какие-то препятствия на пути своем, раздавался резкий свист, крики...
Особенно звонко и тревожно кричали
женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его над головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади себя, уверенный, что человека с флагом будут бить. Но
высокий, рыжеусый, похожий на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
Беседа тянулась медленно, неохотно, люди как будто осторожничали, сдерживались, может быть, они устали от необходимости повторять друг пред другом одни и те же мысли. Большинство людей притворялось, что они заинтересованы речами знаменитого литератора, который, утверждая правильность и глубину своей мысли, цитировал фразы из своих книг, причем выбирал цитаты всегда неудачно. Серенькая старушка вполголоса рассказывала
высокой толстой
женщине в пенсне с волосами, начесанными на уши...
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно
высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую
женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то
высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая
женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
В прихожей, загроможденной сундуками, Самгину помогла раздеться большеглазая,
высокая и тощая
женщина.
— Народу — никто не служит, вот что! — громко сказала
высокая, тощая
женщина в мужском пальто. — Никто, кроме есеровской партии.
Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав круг девиц, вынеслась к рампе
высокая гибкая
женщина, увлекая за собой солдата в красных штанах, в измятом кепи и с глупым, красноносым лицом.
О себе он наговорил чепухи, а на вопрос о революции строго ответил, что об этом не говорят с
женщиной в постели, и ему показалось, что ответ этот еще
выше поднял его в глазах Бланш.
Клим никогда еще не был на этой улице, он хотел сообщить об этом историку, но — устыдился. Дверь крыльца открыла
высокая, седоволосая
женщина в черном, густобровая, усатая, с неподвижным лицом.
Ночные
женщины кошмарно навязчивы, фантастичны, каждая из них обещает наградить прогрессивным параличом, а одна —
высокая, тощая, в невероятной шляпе, из-под которой торчал большой, мертвенно серый нос, — долго шла рядом с Климом, нашептывая...
Каждый из них, поклонясь Марине, кланялся всем братьям и снова — ей. Рубаха на ней, должно быть, шелковая, она — белее, светлей. Как Вася, она тоже показалась Самгину
выше ростом. Захарий высоко поднял свечу и, опустив ее, погасил, — то же сделала маленькая
женщина и все другие. Не разрывая полукруга, они бросали свечи за спины себе, в угол. Марина громко и сурово сказала...
Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой
женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и
высокий, лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
Только по голосу он узнал, что эта
высокая, скромно одетая
женщина, с лицом под вуалью, в какой-то оригинальной, но не модной шапочке с белым пером — Лидия.
Она росла все
выше,
выше… Андрей видел, что прежний идеал его
женщины и жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его в Ольге: он не ожидал никогда и этого.
В мечтах перед ним носился образ
высокой, стройной
женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
Не замечать этого она не могла: и не такие тонкие
женщины, как она, умеют отличить дружескую преданность и угождения от нежного проявления другого чувства. Кокетства в ней допустить нельзя по верному пониманию истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности. Она была
выше этой пошлой слабости.
Она была
выше других
женщин.
Высокая, не полная и не сухощавая, но живая старушка… даже не старушка, а лет около пятидесяти
женщина, с черными живыми глазами и такой доброй и грациозной улыбкой, что когда и рассердится и засверкает гроза в глазах, так за этой грозой опять видно чистое небо.
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые,
женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж
высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие головой.
— Чем и как живет эта
женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она в самом деле «
выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
У мужчин грубого сукна кафтан, у
женщин тоже, но у последних полы и подол обшиты широкой красной тесьмой; на голове у тех и у других
высокие меховые шапки, несмотря на прекрасную, даже жаркую, погоду.
Жена его —
высокая, худощавая
женщина с бледно-русыми волосами.
По улицам бегали черномазые, кудрявые мальчишки, толпились черные или коричневые
женщины, малайцы в
высоких соломенных шляпах, похожих на колокола, но с более раздвинутыми или поднятыми несколько кверху полями.
Когда он возвращался домой по Невскому, он впереди себя невольно заметил
высокую, очень хорошо сложенную и вызывающе-нарядно одетую
женщину, которая спокойно шла по асфальту широкого тротуара, и на лице ее и во всей фигуре видно было сознание своей скверной власти.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой
женщины, которая, в
высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Кроме того, она чувствовала, что Симонсон считает ее необыкновенной, отличающейся от всех
женщиной, имеющей особенные
высокие нравственные свойства.
По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли два арестанта-парашечники в куртках и коротких, много
выше щиколок, серых штанах и, с серьезными, сердитыми лицами подняв на водонос вонючую кадку, понесли ее вон из камеры.
Женщины вышли в коридор к кранам умываться. У кранов произошла ссора рыжей с
женщиной, вышедшей из другой, соседней камеры. Опять ругательства, крики, жалобы…
Из тех трех
женщин, которые шили, одна была та самая старуха, которая провожала Маслову, — Кораблева, мрачного вида, насупленная, морщинистая, с висевшим мешком кожи под подбородком,
высокая, сильная
женщина, с короткой косичкой русых седеющих на висках волос и с волосатой бородавкой на щеке.
— Как пройдете церковь, от двухъярусного дома направо второй. Да вот вам батожок, — сказал он, отдавая Нехлюдову длинную,
выше роста палку, с которой он шел, и, шлепая своими огромными сапогами, скрылся в темноте вместе с
женщинами.
Досифея была такая же
высокая и красивая
женщина, как сама Марья Степановна, только черты ее правильного лица носили более грубый отпечаток, как у всех глухонемых.
— Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! — закричал Веревкин, когда в дверях столовой показалась
высокая полная
женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого цвета платье. — Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что у меня чуть очи изо лба не повылезли…